|
Текст воспроизводится по публикации
в журнале "Исторический вестник".— 1880 г., № 5,
С. 92-99
Примечания
1. Подарок графини
Ольги, с собственноручной ее подписью, сохранился у меня до сих пор: это
книги, по которым мы вместе учились по-английски у одного и того же учителя.
2. Помещенное некогда в "Русском Вестнике"
описание Лажечниковым дома Остермана не во всех отношениях верно, что
я и заметил ему при нашем свидании в Москве********).
3. Он не признавал особой национальности румын, говорил,
что она искусственная; впрочем, она тогда не имела литературы; язык образованных
был греческий.
|
|
Д.И.
Завалишин.
Воспоминание
о графе А.И. Остермане-Толстом
У нас,
к сожалению, слишком мало еще известно подробностей о жизни многих наших
государственных и общественных деятелей. У нас даже нет подробных жизнеописаний
ни многих героев славной Отечественной войны, напр., Багратиона, Раевского,
Остермана-Толстого, Васильчикова и др. и даже самого Кутузова; ни многих
знаменитых адмиралов, Чичагова, Ушакова, Сенявина, Лазарева и др., тогда
как в Англии для одного флота существует многотомное сочинение: Lives
of the British Admirals, бывшее обычным моим чтением в походе кругом света
и которое я начал было переводить по поручению М.П. Лазарева. Все,
что мы имеем, это большею частию краткие некрологи, извлекаемые преимущественно
из послужных списков и помещаемые вслед за известием о смерти значительного
лица, а затем теряющиеся в бросаемых газетах и забываемые, да отрывочные
упоминания в реляциях и некоторых сочинениях, относящихся к другим предметам.
Правда, появляются иногда некоторые предания об известных лицах, но большею
частию перешедшие уже через несколько рук, а потому затемненные, а нередко
и вполне искаженные.
В числе лиц, о которых весьма мало было
говорено в печати, нельзя также не назвать героя Кульма, графа Александра
Ивановича Остермана-Толстого; а между тем мужество, стойкость и распорядительность
его под Кульмом, где ему оторвало руку и где он спас от поражения нашу
армию, а Богемию от вторжения неприятеля и опустошения, его заботы о нижних
чинах, откровенное всегда заявление своего мнения, гордое отношение к
Аракчееву, пред которым всё раболепствовало, руководство победами Ибрагима-Паши
в Сирии и Малой Азии, предполагавшееся назначение его командующим армией
на помощь грекам, самостоятельное мнение о Восточном вопросе и пр. показали,
что относительно мужества, военного таланта и нравственного характера
он далеко выдавался из ряда современных ему государственных деятелей.
Бесспорно, что Остерман имел много странностей,
даже чудачеств, которые давали повод противникам его вредить ему в общественном
мнении (а противников он имел много за свои неуклончивые отзывы), но это
не должно вести к непризнанию неоспоримых его достоинств. В то время нелегко
было занять видное место по военной репутации среди тех талантов, которых
выдвинули войны с Францией, с 1805 по 1814 год. Александр Иванович
Толстой получил титул и майорат графа Остермана потому, что бездетный,
последний граф Остерман, был женат на Толстой, Варваре Васильевне, родной
тетке моей мачехи, дочери Льва Васильевича Толстого*).
Александр Иванович был женат на княжне Елисавете Алексеевне Голицыной,
родной сестре Марьи Алексеевны, супруги графа Петра Александровича Толстого,
бывшего послом во Франции при Наполеоне I.
Я пользовался большим расположением со стороны
Остермана, хотя, как видно из вышеизложенного, если он и был родственником
моей мачехи, то собственно между мною и им никакого родства не было; но
граф не по родству и любил меня. Еще в то время, когда я находился на
службе в Морском корпусе преподавателем высших математических наук и астрономии
и вместе с тем и кадетским офицером, Остерман давал уже мне многие важные
поручения и посылал для переговоров с важными лицами; а во возвращении
моем из похода вокруг света он настоял, чтоб я перешел жить в его доме,
и дал мне лучшее в нем помещение, а именно комнаты находившейся в отсутствии
супруги своей и воспитывавшейся у нее графини Ольги Сен-При (Saint Priest) [1],
бывшей потом замужем за князем Василием Андреевичем Долгоруким, военным
министром и шефом жандармов.
Окна гостиной и кабинета моего помещения
выходили на Английскую набережную и на Неву; из них прямо были видны Румянцевская
площадь и первая линия Васильевского острова, одна из огромнейших улиц
Петербурга. Осенью, когда зажигались фонари на улицах и на стоявших на
Неве против наших окон судах, — вид был великолепный. В гостиной
и стены, и мебель были обиты голубым штофом, а в кабинете — зеленым.
При толщине стен дома амбразуры окон были очень глубоки, и в них устроены
были диваны. Окна были (что тогда составляло редкость) цельные, зеркальные,
богемского стекла (каждое стекло стоило 700 р. асс.), и представляли
то удобство, что если из комнаты все было так отлично видно, как бы не
существовало вовсе стекла, то с улицы, днем, не было ничего видно, что
делается в комнате, потому что зеркальные стекла отражали внешний вид,
закрывавший собою вид во внутренность комнаты. Остерман был всегда так
деликатен, что никогда не входил в занимаемые мною комнаты, не спросив
предварительно из-за портьеры, можно ли войти и не помешает ли он моим
занятиям? Когда же Остерман уехал в Ильинское (купленное в последнее время
для императрицы) и затем в Москву, а я собирался в отпуск, то для следующего
года, в который ожидали возвращения графини в Петербурга, Остерман отвел
мне, Валериану и Леониду Голицыным**) целый флигель,
в котором у нас гостиная и зала были общие, а кабинеты, спальни, прихожая
и входы были у каждого особые; кроме того, до самого моего отъезда были
в распоряжении моем стол и один из экипажей.
Остерман требовал, чтоб я и в Москве остановился
у него в его доме, проданном потом под семинарию, а когда я не мог этого
сделать, будучи обязан остановиться у родных, то все же должен был всякий
день, хоть ненадолго, бывать у него, и он сам возил меня знакомить с некоторыми
важными лицами, с которыми я не был еще знаком: с кн. Сергеем Михайловичем
Голицыным (с Дмитрием Владимировичем, главнокомандующим в Москве, я был
знаком еще в Петербурге, по дому Васильчиковых), с гр. Евгением Ивановичем
Марковым, бывшим посланником в Париже, Ив. Ив. Дмитриевым, известным
писателем, министром юстиции и др.
Дом гр. Остермана в Петербурге, на Английской
набережной, был отделан едва ли не великолепнее тогда всех зданий столицы.
Отделка одной "белой" залы стоила 46,000 рублей. Надо сказать,
что Остерман в императоре Александре I чтил не только государя, но
и полководца, и что белая зала, где стояла статуя императора, была скорее
похожа на храм, чем на комнату. Она была в два света, занимая по высоте
второй и третий этажи, и сами по себе очень высокие, и выходила окнами
также на Английскую набережную на Неву. В глухих боковых стенах с одной
стороны в нише стояла статуя во весь рост (работы Кановы) императора Александра I,
пред которою ставились две курильницы в виде больших ваз. В четырех углах
залы стояли на высоких пьедесталах бюсты Петра I (как полководца),
Румянцева, Суворова и Кутузова. Стены были отделаны под белый мрамор с
золотою арматурою; пол был ясеневый, с огромным лавровым венком; зала
освещалась большими люстрами. На стороне, противоположной статуе императора,
помещались хоры для музыки и певчих, и огромный камин. Хоры закрыты были
двумя транспарантными картинами, изображавшими два главные, решительные
момента войн России с Наполеоном: Лейпцигское сражение и вход союзников
в Париж. На огромной мраморной плите у камина стояли: фарфоровая ваза,
севрской мануфактуры, с изображением Кульмского сражения, подаренная Остерману
императором Александром, и золотой кубок, осыпанный дорогими каменьями,
поднесенный победителю при Кульме богемскими и венгерскими (имевшими владения
в Богемии) магнатами, имения которых были спасены от разграбления победою
при Кульме. (Эти же самые магнаты присылали потом графу ежегодно лучший
рейнвейн и венгерские вина). Мраморную плиту поддерживали две статуи (с
портретными лицами), изображавшие тех двух гренадеров Павловского полка,
которые поддержали и унесли из боя Остермана, когда ему оторвало руку.
Они получали от него пенсию.
Постройка и отделка бальной залы, в которой
Остерман давал для обновления залы бал в честь вел. кн. Елены Павловны,
стоила 200 тыс. руб. асс. Все другие комнаты отделаны были также
великолепно, а иные и своеобразно; так в одной комнат стены были обложены
распиленными бревнами, что давало ей вид русской избы. В одной из комнат
стояла, работы Кановы же, статуя супруги графа, в сидячем положении***),
а в другой, того же художника, надгробный памятник Остерману****),
самим им себе заготовленный, на котором он изображен лежащим, опираясь
рукою на барабан, как и происходило это при операции; возле лежала оторванная
рука, а в барабан были вделаны часы, на которых стрелки означали время
получения тяжелой раны, и была надпись латинская: Vidit horam; nescit
horam! (Видит час, но не знает час, т. е. того часа, в который человека
постигнет известная участь) [2].
У Остермана обед был всегда в три часа,
и в будние дни обыкновенно на 30 человек; с ударом трех часов подъезд
запирался, и уже не принимали никого, кто бы ни приехал. В воскресенье
стол был на 60 человек, с музыкой и певчими, которые были свои; обедали
не только в полной форме, но и шляпы должны были держать на коленях. Ежедневно
обедал храбрый артиллерийский генерал Костенецкий, защищавший, как известно,
против неприятеля свою батарею банниками, и подававший проект, чтоб банники
были железные, а то деревянных он много переломил на французах*****).
За Костенецким всегда посылали экипаж, но он отклонял его и приходил пешком,
какая бы ни была погода, а все-таки на другой день опять посылался к нему
экипаж.
После обеда большая часть гостей приходили
обыкновенно ко мне в комнату покурить и поболтать; но нередко играл кто-нибудь
на фортепиано и пел (чаще всех пел французские шансонетки Ив. Мат. Толстой******);
если же бывали дамы, то и танцевали; особенно охотник был затевать послеобеденные
танцы датский посланник Блюм, бывавший у нас весьма часто. Если бывали
дамы, да и вообще почти всегда хозяйничали в отсутствие графини и принимали
дам или Софья Петровна Апраксина, урожденная графиня Толстая, родная племянница
графини Остерман по матери, или маркиза Вильруа, приезжавшая всегда с
воспитывавшеюся у ней девицей Аничковой, брат которой, генерал Аничков,
бывший адъютант Паскевича, долго проживал впоследствии в Чите, что обновило
в памяти моей многие воспоминания давней эпохи. Нередко бывал у нас кн.
Александр Николаевич Салтыков с двумя дочерьми, на одной из которых (вышедшей
впоследствии, кажется, за графа Потоцкого) Остерман имел в виду женить
наследника своего титула и майората Валериана Голицына, действительно
их и получившего для сына своего, несмотря на ссылку свою в Сибирь в промежуток.
Часто бывал и голландский посланник Бюсси, большой охотник удить рыбу;
Остерман очень любил его, и на одной из половинок дверей кабинета Остермана
нарисован был карандашом Бюсси, занимающийся его любимым занятием.
Остерман очень любил общество молодежи;
его обычный круг составляли, кроме меня, Голицыны, Валериан и Леонид (старший
их брат, Александр, бывал реже), Иван Матвеевич Толстой, очень дружный
со мною, никогда не забывавший, когда даже был главноуправляющим уже почтовою
частию, посылать мне поклоны и в Сибирь при всяком удобном случае; часто
Опочинин и Федор Иванович Тютчев (поэт, когда приезжал из Мюнхена); весьма
часто гр. Алексей Петрович Толстой, также очень дружный со мною. Присутствием
своим Остерман никогда не стеснял оживленных разговоров молодых людей
и не воспрещал толковать о высших и политических делах. Одному высокому
сановнику, любившему проводить время с актрисами, за кулисами в театре,
Остерман на вопрос его, отчего это ныне прапорщики пустились заниматься
государственными делами, очень резко отвечал: "Понятно отчего! От
того, что государственные люди не занимаются государственными делами,
а занимаются делами приличными только прапорщикам".
Остерман имел постоянно в театре ложу и
кресло, но, насколько помню, сам в театре в Петербурге не бывал, а предоставлял
ложу дамам, а кресла нам, молодым людям, жившим в его доме; сверх того,
в моем специальном распоряжении были библиотека, выписка и получение книг,
журналов и газет, получавшихся графом без цензуры.
Остерман имел обычное для того времени светское
образование, но был мало учен, и сознавая это, всегда серьезно старался,
несмотря на лета и звание свое, научиться всему, чему можно было еще.
— "Я, cher Dmitry, —
говаривал он мне часто, — простой солдат, и мало имел времени
учиться, но всегда желал много и серьезно учиться. Ты меня учи, пожалуйста,
и если в разговорах моих заметишь или в фактах, или в суждениях явные
ошибки, то не церемонься со мною, прошу тебя, а прямо останавливай и поправляй.
Я не стыжусь невольного незнания, но не хочу быть вольным невеждой".
Он желал у меня учиться даже астрономии
и географии (в новом ее виде), и для этого купил в английском магазине
два большие, дорого стоящие глобуса. Случалось, что он приглашал молодых
литераторов читать у него ненапечатанные еще их произведения.
В очень поздних уже летах Остерман, по одному
обстоятельству, о котором расскажу ниже, начал заниматься греческим языком
и достиг замечательного успеха. Он очень внимательно следил за европейскою
политикой и не жаловал Австрию. В числе частых посетителей у нас был князь
Шварценберг, кажется, тот, что был впоследствии первым министром Австрии,
объявивший, что он удивит мир неблагодарностию к России (после Венгерской
кампании), а тогда известный пока в Петербургском обществе тем, что ввел
в танцы галоп, а еще больше дерзким обращением с дамами и заносчивостию.
Графиня почему-то любила Шварценберга, но граф очень его недолюбливал
и очень всегда радовался, когда молодые люди схватывались, бывало, в его
присутствии с Шварценбергом и нападали на Австрию, а тот, разумеется,
защищал ее и доказывал, что русские ничего не разумеют в высшей политике
и должны руководиться Автриею, которая одна будто бы спасла не только
Европу, но и Россию, так как последняя неминуемо погибла бы в 1812 году,
если бы Австрия втайне не противодействовала Наполеону. Разумеется, мы
хохотали над этим, Шварценберг бесился, но Остерман всегда держал нашу
сторону. Он был в очень дружеских сношениях с бывшим нашим посланником
в Константинополе Рибопьером и хорошо знал ход политики по Восточному
вопросу, желал полной независимости Греции и Египта и присоединения Молдавии
и Валахии [3], по крайней мере, первой, к России
(вопреки Австрии, всегда тому мешавшей), и не понимал и не признавал ни
вассальных владений, ни протектората.
Имея огромный майорат (в том числе превосходное
подмосковное имение Ильинское и великолепные дома в Петербурге и Москве),
огромное движимое имущество в золотых и серебряных изделиях, в драгоценных
камнях, редком фарфоре и проч., Остерман был, разумеется, очень богат,
но делая много для Павловского полка (особенно много было у него на пенсии
вдов и сирот), он в то же время требовал, чтоб из полка присылались ему
на денщиков, и обмундировка, и даже провиант, на что указывали как на
причуду. Людей содержал он очень хорошо, и как начальник, как корпусный
командир, особенно заботился о нижних чинах, а на войне не входил, говорили,
никогда в свою палатку или другое помещение, прежде чем удостоверится,
что солдаты накормлены и устроены настолько спокойно, насколько то позволяли
обстоятельства.
К числу причуд его или странностей относилось
еще и то, что у него в обеденной зале находились живые орлы и выдрессированные
медведи, стоявшие во время стола с алебардами. Рассердившись однажды на
чиновничество и дворянство одной губернии, он одел медведей в мундиры
той губернии.
В жизни Остерман был очень прост и воздержан;
зимой ездил всегда в открытых пошевнях, летом в коляске, закрытых экипажей
не любил.
Остерман пользовался большим уважением государя
и вдовствующей императрицы, которая при прогулках ее внучат приказывала
нередко заводить их к Остерману: особенно часто приводили великую княжну
Марию Николаевну, которая, не видя у Остермана одной руки, все доискивалась,
куда он спрятал ее. Остерман между высшими лицами держал себя всегда самостоятельно
и не любил шарлатанов, какой бы высокий пост они ни занимали. Он не любил
и выскочек и не принимал их у себя, хотя по характеру вовсе не имел аристократической
надменности.
Графиня была женщина постоянно больная и
в последнее время страдала продолжительною водяною болезнию. Брак был
бездетен, но говорили, что за границею Остерман имел связь с какою-то
италианкою, от которой имел будто бы детей. Но все это он тщательно скрывал
не только от графини, чтоб не оскорбить ее, но и от всех нас, исключая
Ф.И. Тютчева, которого он употреблял, как думали, для сношении с
итальянкой. Говорили (что я узнал уже впоследствии), что после 1825 года,
приехавши с этою италианкою в Париж, когда и графиня была там, он жил
в Париже под чужим именем и не показывался графине, а писал ей письма
будто бы из Италии. Впрочем, все это доходило до меня в Сибирь только
уж по слухам.
Выше было сказано, что Остерман в поздних
летах начал учиться по-гречески. Поводом к этому было то обстоятельство,
что было основание предполагать, что в случае если Россия решится оказать
деятельное пособие грекам, Остерман получит главное начальство над предназначенным
к тому войском. Он взял себе адъютанта из греков и стал приглашать к себе
известных фанариотов. А как он объявил, что в случае если предприятие
состоится, он намерен непременно взять меня с собою, то начал и я учиться
по новогречески, и у меня до сих пор сохранились лексиконы и грамматики
этого языка, употреблявшиеся в то время. Посещавшие графа греки все, бывало,
заходили и ко мне на половину; главным учителем моим по новогречески был
Мано, бывший впоследствии министром, кажется, в Молдавии или Валахии;
другие нередко занимались со мною чтением классиков древнего греческого
языка. Я еще и теперь помню наизусть так называемую "Военную песнь
греков" соч. Ригаса, которую распевали тогда все петербургские греки.
Остерман приходил поутру в мою комнату, и мы с час занимались новогреческим
языком, грамматически и письменно, а за обедом и после обеда упражнялись
в разговорах с греками, если кто бывал приглашен к обеду, причем, разумеется,
не обходилось без смеху, но все-таки дело мало-помалу подвигалось. Не
знаю, занимался ли Остерман греческим языком после меня, тем более что
предположения о его назначении изменились, но по имевшимся у меня позднейшим
сведениям знание этого языка оказалось ему полезным во время странствования
его в Палестине и пребывания в главной квартире Ибрагима-паши, которого
он именно, по общему убеждению, и руководил в победах его над султанскими
полководцами.
Остерман был очень огорчен участью, постигшею
его племянников и меня. Для старшего племянника, Александра Голицына,
он испросил прощение, но для Валериана не мог того добиться, что и было,
кажется, причиною неудовольствия, вследствие которого он удалился за границу
и не возвращался более, а проживал в Швейцарии, Франции и Италии и странствовал
в Сирии и Малой Азии. Несмотря, однако же, на это отсутствие, он получил
(кажется, при открытии Бородинского памятника) орден Андрея Первозванного*******),
в память заслуг в Отечественную войну и победы под Кульмом; орден же Георгия
2-й степени он имел уже за эту самую победу.
_________________
Комментарии
В. Двораковского
*). Фамилию, титул и майорат Александр Иванович Толстой
получил от графов Остерманов как ближайший родственник в мужском колене
(он приходился им внучатым племянником), а не потому, что граф Федор Андреевич
Остерман был женат на Анне (sic) Васильевне Толстой.
**). Речь идет о племянниках Остермана-Толстого, Валериане
и Леониде Михайловичах Голицыных, первый из которых — декабрист,
член Северного общества — провел в ссылке 20 лет. К его сыну
Мстиславу, уже после смерти Остермана-Толстого, перешел майорат, титул
и фамилия Остерманов.
***). Автор скульптуры графини Елисаветы Алексеевны Остерман-Толстой —
Б. Торвальдсен. Выставлена в Государственном Эрмитаже.
****). Остермана-Толстого изваял Самуил Гальберг. Скульптура
хранится в фондах Государственного Исторического музея.
*****). Банник — шток с деревянным цилиндром, обшитым
мехом (обычно бараньим), служил для чистки канала ствола орудия. Когда
во время Бородинского сражения к батарее генерала Василия Григорьевича
Костенецкого вплотную подступили французы, он вступил с ними в рукопашный
бой. Шпага его быстро сломалась, и тогда он схватил банник и стал биться
им. Генерал был высокого роста и могучей силы, и деревянные банники быстро
разлетались у него в щепки. Позднее он просил Александра I, чтобы артиллеристам
делали железные банники. Император ответил: "Банники из железа делать
можно. А вот где взять Костенецких, чтобы могли владеть ими?".
******). Иван Матвеевич Толстой — отец Остермана-Толстого.
*******). На торжество открытия памятника в честь победы
при Кульме (sic) Остерман-Толстой не приезжал, и орден ему был отправлен
в Женеву.
********). Приведем это описание: "В августе 1819
года приехал я в Петербург и остановился в доме графа Остермана-Толстого,
при котором находился адъютантом. Дом этот на Английской набережной, недалеко
от Сената. В то время был он замечателен своими цельными зеркальными стеклами,
которые еще считались тогда большою редкостью, и своею белою залой. В
ней стояли, на одном конце, бюст императора Александра Павловича и по
обеим сторонам его, мастерски изваянные из мрамора, два гренадера лейб-гвардии
Павловского полка. На другом конце залы возвышалась на пьедестале фарфоровая
ваза, драгоценная сколько по живописи и сюжету, на ней изображенному,
столько и по высокому значению ее. Она была подарена графу его величеством,
взамен знаменитого сосуда, который благодарная Богемия поднесла, за спасение
ее, герою Кульмской битвы, и который граф с таким смирением и благочестием
передал в церковь Преображенского полка. В этом доме была тоже библиотека,
о которой стоит упомянуть. В ней находились все творения о военном деле,
какие могли только собрать до настоящего времени. Она составлялась по
указаниям генерала Жомини. Украшением дома было также высокое создание
Торвальдсена, изображавшее графиню Е.А. Остерман-Толстую в полулежачем
положении: мрамор в одежде ее, казалось, сквозил, а в формах дышал жизнью".
(Лажечников И.И. Несколько заметок и воспоминаний по поводу статьи
"Материалы для биографии А.П. Ермолова // Лажечников И.И.
Басурман. Колдун на Сухаревой башне. Очерки - воспоминания.— М.,
1989.— С. 461. (Впервые опубл. в "Русском вестнике".—
1856.— № 2).
|